Когда-то давно, когда по Копенгагену еще даже не наяривал ни один велосипедист, когда норвежские горные леса были нетронуты лесопилками, когда дорога из одной страны в другую, находящуюся через море, казалась страшнейшим в жизни испытанием, когда свое мнение, честь и достоинство защищали ни чем иным, как каленым железом, в то далекое время любили абсолютно иначе.
   Ныне любовь не признает преград. Ничто не может разлучить два сердца – ни предрассудки, ни расстояния, ни мнения окружающих, ни традиции, ни формальности, ни даже религия. Если двое людей хотят находиться рядом друг с другом, при должной смелости и возможностях не существует никаких причин для того, чтобы им друг с другом рядом не быть. Но в то время, когда происходили интересующие нас события, все было иначе.
   Если уж на то была воля Господа, чтобы юноша полюбил девушку, он не имел никакого права прикасаться к ней до свадьбы, не говоря уж о том, что случались и вовсе радикальные люди, стремящиеся вообще скрыть влюбленных друг от друга до того самого знаменательного дня. И не то что жениться - заводить семью и счастливо в ней жить до двадцати лет было запрещено, однако же, если бы кому-то хватило бы смелости так поступить, он имел бы все шансы утонуть в бурлящем потоке порицаний со стороны родственников, друзей, соседей и вовсе случайных людей. Насколько бы сильна ни была любовь, поступаться традициями, древними принципами и прочей ерундой считалось дурным тоном. По этой самой причине Йорген Андерсен в свое время чуть не получил инфаркт, разрыв сердца, кому, разочарование в человечестве, а в особенности – в собственной родне и родне своей любимой.
   Пускай она была молчалива и стеснительна, пускай не спешила давать клятвы, пускай часто отводила глаза, но, тем не менее, алый румянец, стук сердца и вечно сбивающееся дыхание при одном только появлении на горизонте датчанина полностью выдавало то, что Рагна пыталась скрыть не только от стайки прислуги, но и от многочисленного семейства. Самому же Андерсену все эти глупости вроде разговоров о любви до поры до времени не были необходимы – как бы нечувствителен был его мозг к намекам и всевозможным многозначительным, но незаметным деталям, для Йорга все то, что он желал знать, заключалось уже в том, в какой позе находилась девушка при их встрече, как часто поднимала как будто бы отстраненные глаза от пола и случайных предметов и насколько выразительно и ясно звучал ее голос. Что же касается его самого, то, после громкой ссоры в семье, в процессе которой таки удалось уговорить Йоргена не плевать на «традиции, устои и правила» с высокой колокольни и таки дождаться времени, когда он наконец сможет обладать своей возлюбленной полноправно, без глупого шума. Однако он не предпринимал никаких попыток сделать вид, дескать, он покорился воле старших и мудрейших, подчинился «традиция, устоям и правилам» и готов на время даже забыть о своем безумстве, как это делала Рагна. При встрече он смотрел на нее прямо, говорил громко, улыбался открыто, пускай при этом и краснел, как вареный рак и действительно приближался к состоянию готового блюда внутри своих тяжелых, жарких и очень громко лязгающих доспехов. Эти редкие встречи были для обоих словно глоток свежего воздуха и еще один кирпич, сложенный в большую кучу кирпичей, из которых в будущем должна быть построена большая, крепкая и хорошо защищенная башня, ставшая бы символом их новой, только что созданной семьи. При мысли о том, что, в общем-то, до того дня, когда куча превратиться в башню, осталось не так уж долго, всего каких-то пару лет, которые для Андерсена и пролетят-то мгновенно в морских походах, сражениях, турнирах и вот таких встречах, ему приходилось срочно находить место, куда бы девать собственные руки. Облаченным в гладкие доспехи это сделать было тяжело, однако, приходилось, ибо мгновенно вспыхивающее яростное желание схватить любимую в охапку и не отпускать до тех самых пор, пока обоим стукнет двадцать, можно было преодолеть только так.
    Все же, несмотря на то, что жизнь датчанина была полна ярких событий, впечатлений, сражений и времени для того, чтобы расслабиться и в мыслях представить себе образ прекрасной норвежки, практически не было, все равно каждый раз, как только каким-либо образом в его безумной беготне по миру во все его концы заносило в норвежскую землю, желание увидеть возлюбленную хотя бы издалека было непреодолимо. Понятие того, что она находиться всего-то в каких-то ничтожных нескольких сотнях миль от него, и он может в любой момент хоть на своих двоих, хоть на верном белом жеребце практически мгновенно добраться до нее и снова увидеть, как она расчесывает свои длинные прекрасные волосы, скручивало его внутренности в бараний рог и однажды таки побудило его на глупый поступок, на который был бы способен либо конченый кретин, либо по уши влюбленный, которые, в общем-то, ведут себя одинаково.
   Никто так и не узнал, как Йоргу удалось отвязать от коновязи огромного белоснежного коня, знаменитого своим громоподобным ржанием и таким стуком копыт о землю, что о приближении его можно было узнать за милю, и провести к дороге так, чтобы он не издал ни звука и ни одна живая душа не заметила этого. Как можно было вынести из оружейной огромную секиру, высотой превышающую рост самого Йорга, так, чтобы ни один из верных мальчиков-пажей об этом не узнал, никто не понял. И, в конце концов, как после всего этого можно было, только сев на коня и выехав на дорогу, пришпорить его так, чтобы он заржал подобно раскату грома, и сорвать его с места громким боевым кличем, поднявшем на ноги среди ночи весь дом, тоже никто не узнал. В этом был весь Йорген – раз уж он что-то сделал, раз уж он добился успеха, то об этом должна знать каждая живая душа, даже несмотря на то, что он добился успеха вроде как в незаметном побеге.
   Расстояние от места, где на несколько недель засела вся его родня, до того, в котором всю свою жизнь находилась Рагна, с мыслями о том, что скоро он снова увидит ее лицо, показалось парой миль, хоть к концу пути конь был устал, хоть и не загнан. Замок, бывший родовым гнездом Инглингов, был одновременно и крепостью, и уютным домом – пускай в широком рву явно кто-то жил, пускай первый оборонительный вал своей основательностью напоминал сами норвежские горы, пускай издалека жилище и вовсе напоминало правильный квадрат, однако, оно не было той уродливой коробкой с окнами-бойницами, предназначенной только для обороны. Самым главным его внешним украшением были многочисленные  башни и башенки, издалека не видные, но с более близкого расстояния кажущиеся маленькими домиками для каждого обитателя замка до самого последнего пажа. В общем-то, так оно и было – большинство жителей имели в своем распоряжении именно башенные покои, в то время как нижние этажи использовались больше как залы для приемов.
   По сути дела, все эти башни были хоть и разных размеров, но совершенно одинаковы что по форме, что по всевозможным украшениям, и отличались разве что флигелями. Тем не менее, для зорких глаз Андерсена одна башня, чуть ниже и чуть приземистей всех остальных, была абсолютно особенной и не похожей ни на одну башню в мире. Подъехав ближе, можно было ясно различить флигель в виде полумесяца из какого-то драгоценного металла, словно сияющий в ярком лунном свете. Именно в этой башне и коротала все свое свободное время Рагна, занимаясь тем, что обычно положено заниматься юным леди – то рукоделием, то учебой, а то ли еще чем-то, совершенно датчанину неизвестным.
   Оставив коня на широком лугу рядом с замком, Андерсен пешком преодолел очень редко поднимаемый мост через ров и одному ему известными закоулками и тропами подошел прямо к пологому подножью той самой, самой важной башни. Некоторое время постояв под ней, вдыхая свежий ночной воздух, переводя сбившееся от возбуждения дыхание и улыбаясь беспричинно, но широко и радостно, Йорген раскрыл узкую заплечную сумку и извлек из нее такой же узкий футляр, в котором хранилось одно из самых ценных его сокровищ – его собственная флейта.
   Пускай не так уж много времени прошло с тех пор, как датчанин рассекал морские просторы полуголый, в набедренной повязке с на лице написанной вечной готовностью начистить любое рыло и гордо именуя себя викингом. Пускай оставшиеся в память о том времени волосы, достигающие где поясницы, где копчика, а где даже и середины бедра, в солнечном свете пылающие золотистым огнем, а ночью кажущиеся нежного рыже-медового оттенка, до сих пор не обрезаны, плохо причесаны, вечно растрепаны и вообще прикасаться к ним дозволено одному-единственному человеку на всей земле. Пускай не так давно Йорг обрел нового Бога, но не совсем успел с ним поладить и понять его цели, и уже тем более не пришедший к мысли о том, что неплохо было бы таки научиться читать и писать на пороге двадцатилетия. Пускай он оставался неотесанным, часто грубым, часто некультурным, но были в нем две вещи, за которые его можно было любить, презрев все остальное.
   Первая вещь, для нас ныне не столь важная, - его честь, заботливо и гордо оберегаемая. Вторая, именно та, которая нас волнует, - его природный музыкальный талант.
   В свое время, в бытие Йоргена мальчишкой с три вершка ростом, не было в окрестных землях лучших игроков на свирели, чем он. Повзрослев, он перешел на более серьезный инструмент – флейту, которую раздобыл неведомо где и учился играть на ней сам, без учителя. Ведь известно - стоит только к кому обратиться, как мгновенно заставят учить нотную грамоту, а для этого сначала надо научиться читать, а это на данный момент было последним, чего ему хотелось. Сколько бы ни проводилось торжественных приемов, званых обедов, торжеств с участием семьи Андерсен, везде и всюду его уговаривали сыграть. Впрочем, уговаривать и не надо было – игра на флейте была и осталась его любимым занятием, а больше всего ему нравилось стараться подстроиться под другие инструменты, на которых играли совершенно незнакомые ему люди. Благодаря природному чувству музыки и уместности, всюду высокий, нежный, выразительный звук его флейты подходил, всюду дополнял и всюду был полезен, пускай сам музыкант, как уже было сказано, не подозревал о важности казавшихся бесполезными кружочков на бумаге.
   Взяв в руки свою флейту и вдохнув как можно больше свежего воздуха, пронизанного ароматом весенних трав и цветов, он выдохнул его сквозь инструмент.
   В небеса полилась тихая, нежная мелодия, чарующая своей простотой и понятностью. В ней говорилось о том, как быстро стучит сердце юноши после долгой разлуки со своей любимой, с той, с которой он бы хотел находиться рядом всю свою жизнь, которая была прекраснее, чем любой цветок и дороже ему, чем любая драгоценность на этой земле.
   Мелодия была короткой и осторожной, потому, что ее целью было не поразить слушателей объемом таланта исполнителя, а всего лишь позвать, обратить на себя внимание той единственной, кому она предназначалась. Когда она замолкла, Йорген отнял флейту от губ, вздохнул, прикрыв глаза, и сразу широко их распахнул, пытаясь уловить движения человеческих фигур по отблеску от свечей и теням на потолке помещения, видного ему сквозь окно в башне. Надо признаться, что ему было страшно, да так, что кровь стучала в висках – вдруг он зря сорвался с места и примчался сюда, вдруг у Рагны нет абсолютно никакой возможности даже на долю секунды показаться в проеме оконной рамы и хотя бы дать понять, что он услышан?
   Датчанин закусил губу и приготовился ждать столько, сколько нужно. Наверняка она сидит в окружении стайки служанок, и, чтобы убедить их в том, что ей просто необходимо побыть одной, нужно время. Вечер еще только-только перешел в ночь, луна светила низко и как бы сбоку, поэтому времени у Йорга было предостаточно.

Именно в тот момент, когда Йорген придумал пятисотую причину Рагне не показаться ему на глаза, Святые Небеса осенили его счастьем. Сначала в проеме оконной рамы появился тонкий, стройный силуэт, легким движением распахнувший окно. Из перемешанной с тусклым светом свечи темноты показались светлые волосы, мягкой волной устлавшие подоконник, словно светящиеся в полумраке. От одного взгляда на эти мягкие волны, так напоминающие о гладком штиле на море, о теплом песке на берегу, и днях, неделях и даже годах, проведенных на суднах, рассекающих водные просторы, у датчанина перехватило дыхание.
   Подняв глаза выше, он увидел то, что так долго ему снилось, и что он так хотел увидеть долгое, бесконечно долгое время. Нетронутые влиянием книжных строк зоркие глаза Йорга различили на лице своей любимой выражение, мгновенно вознесшее его на седьмое небо – сильное удивление, смешанное с детской радостью и страшным волнением.       
    Улыбка, незамеченная самим Андерсеном, раньше нервная и непроизвольная, сейчас расширилась до максимально возможных пределов, какие только могла предложить датская мимика. Казалось, что бешено стучащее о ребра сердце замерло, кровь перестала бежать по венам, а ветер перестал трепать все время намеревающиеся влезть в глаза волосы. Казалось, замерла и остановилась каждая мелочь на многие мили вокруг, в трепетном молчании разглядывая одну-единственную девушку.
   Даже если бы в эту самую секунду на него бы обрушили помойный таз с верхней башни, или громоподобный водопад ругательств и брани, либо сразу же, без лишнего шума, угостили стрелой в шею, это ни в коем случае не затмило бы его счастья. Для того чтобы умереть счастливым, Йоргу было достаточно и того, что уже произошло – на расстоянии от себя меньшем, чем сотня миль, видеть ту, для которой билось его сердце.
   Услышав звуки голоса Рагны, датчанин сначала не уловил их смысла. Сколько бы раз он не представлял себе образ любимой, в любой ситуации, рисуемой его воображением, она почему-то всегда была молчалива. То ли потому, что в принципе за свою жизнь не так уж часто он имел счастье слышать ее голос, то ли просто потому, что есть вещи, в которых даже датчанам с языками без костей не нужно ни слова. Но, так или иначе, некоторое время после того, как к нему обратились, он продолжал стоять, сжимая в руках флейту, радостно улыбаясь и моргая, пытаясь рассмотреть лицо норвежки со всеми его деталями.
    – Да как ты здесь только очутился?
   Последние ее слова таки вырвали Йоргена из счастливого оцепенения и вернули к реальности. Сердце снова забилось, кровь побежала по венам, ветер взметнул буйную челку, заставив юношу тряхнуть головой, фыркнуть, отплевываясь от влезших в рот волос и наконец подать голос.
   -Я взял Бальдра и приехал, - голос, созданный отнюдь не для шепота и стараний не быть услышанным теми, кому это не нужно, от волнения и возбуждения звучал хрипло и ниже, чем обычно. – Ты спустишься ко мне?
   Конечно, это было большой глупостью. Из-за глупой прихоти недальновидного датчанина все годы терпения, проведенные как будто в подвешенном состоянии постоянной раздраженности только из-за того, что возлюбленная находится не рядом, могли улететь коту под хвост. Зная суровые нравы своей семьи и семьи Инглинг, ни один здравомыслящий человек, уже получивший право быть счастливым только тем, чтобы смотреть на тонкую фигуру в окне не просил бы ни о чем подобном. Но когда это датчан можно быть упрекнуть в здравомыслии? Более того – влюбленный датчанин по степени логичности, предсказуемости и ясности мыслей более всего похож на душевнобольного. Именно поэтому Йорген ляпнул первое, что пришло в его вскруженную голову, мгновенно потеряв способность мыслить логически, только взглянув на тонкие губы, ясные глаза и худые плечи.
   Сунув флейту в чехол и в заплечную сумку, Андерсен, не отнимая глаз от лица Рагни, сделал несколько шагов к башне и только благодаря своему знатному росту смог достать кончиками пальцев до холодной лепнины, которой начиналась внешняя сторона жилого помещения башни. Этим отчасти непроизвольным движением он хотел создать для себя иллюзию близости, контакта хотя бы с поверхностью, к которой в это же время прикасается Рагна. Это было одним из тех проявлений глупости и наивности, которые в моменты особого погружения Йоргена в свою любовь заставляли его творить ерунду. Например, среди ночи пускаться вскачь или играть на флейте перед окнами чужого замка.